Мост - Страница 71

Обо всем этом поведал мне седой собеседник, обладатель ясного и открытого взгляда. У меня болит голова, перед глазами все плывет, и неплохо бы посетить туалет, но я вполне искренне соглашаюсь: да, мол, в инженерном деле вы достигли немалых успехов. «Но разве вы еще не догадались, — спрашивает он с лукавой улыбкой, — разве вы еще не поняли, что послужило прототипом?» «Нет, не понял», — сознаюсь я. В ушах звенит.

«Замок! — выпаливает он торжествующе, с блеском в глазах. — Это же песня, симфония металла и камня, абсолютная реализация идеи замка, надежнейшее хранилище, из которого ни за что не вырваться злу».

Я понимаю, что он имеет в виду. В голове пульсирует боль, и я валюсь без чувств.

А просыпаюсь уже в другом поезде. Во сне я обмочился.

Миоцен

«Сеются по свету разные правды Роем пластиковой шрапнели, Многим они проникают под кожу, Кое-кому задевают нервы. Лишний симптом застарелой хвори, Лишний стигмат миропорядка; Расцвет и тленье вашей системы, Диабетического материализма. Давайте просите у нас прощенья. Ответьте, ради чего вся подлость. Скажите: „Хотели сделать как лучше, Боль причиняли для вашей же пользы“. Мы улыбнемся в ответ притворно, Припомнив Кровавые Воскресенья Вместе с Черными Сентябрями, — Время, что вы растратили зряшно.

Нам это — повод считать патроны, Думать, где выстроим баррикады, Выбрать решительных командиров, Смазать винтовки и ждать сигнала. А до тех пор бормотать согласно: «Да, ну конечно, все так и было. Мы не в претензии — понимаем: Вы же всегда хотели, как лучше…"»

— Очень, очень радикально, — кивнул Стюарт. — Сплошь уличные лозунги. Я всегда говорил, что хороший стих заменяет десяток «Калашниковых». — Он еще раз кивнул и поднес к губам стакан.

— Слышь, ты, жопа с ручкой, а как тебе «диабетический материализм»? Не возражаешь?

Стюарт пожал плечами, потянулся за новой бутылкой «Пильза».

— Ни в коем разе. Валяй дальше, чувак. Это новые стихи?

— Старье. Хотя подумываю, не рискнуть ли что-нибудь напечатать. Просто боялся, ты обидишься.

Стюарт рассмеялся:

— Ну и мудила же ты иногда! Сам-то хоть об этом знаешь?

— Догадываюсь.

Это было в Данфермлине, в доме Стюарта. Шона с детьми отправилась на выходные в Инвернесс. Он приехал оставить рождественские подарки и пообщаться со Стюартом. Хотелось с кем-нибудь поговорить. Он откупорил новую банку «экспортного» и добавил пробку с колечком к растущей в пепельнице груде.

Стюарт налил себе в стакан «Пильза» и перебрался к вертушке. Последняя пластинка доиграла несколько минут назад.

— Как насчет тряхнуть стариной?

— А чего? Давай поностальгируем. — Откинувшись на спинку кресла, он глядел, как Стюарт ворошит большим пальцем коллекцию дисков, и жалел, что не придумал ничего оригинальнее, чем дарить детям пластинки. Впрочем, они именно пластинки и просили всегда. Одному было десять, другому — двенадцать. Он вспомнил, что первый сингл купил себе на шестнадцатилетие. А у детей Стюарта уже свои коллекции альбомов. Что тут скажешь?

— О господи, — пробормотал Стюарт, вытягивая и удивленно разглядывая голубой с серым конверт. — «Deep Purple in Rock».

Неужели это я покупал?

— Обкурился, наверное, в дупель, шандарахнуло в голову, как булыжником, — сказал он.

Стюарт повернулся к нему и подмигнул, доставая диск из конверта:

— Что это с тобой? Проблеск остроумия?

— Крошечная искорка. Да ставь же диск, япона мать!

— Погоди, сейчас почищу, давно не слушал. — Стюарт протер диск и опустил иглу: «Can't Stand the Rezillos».

«Так это аж семьдесят восьмого! — подумал он. — Ни хрена себе! Вот уж правда, трясем стариной».

Стюарт покивал под музыку, потом сел в кресло.

— Люблю я эти нежные, мелодичные песни, — прокричал он.

Проигрыватель оглашал комнату грохотом «Somebody's Gonna Get Their Head Kicked In Tonight».

Он отсалютовал Стюарту пивной банкой:

— Семь лет! Боже Всемогущий! Стюарт наклонился вперед, приставил к уху согнутую ладонь.

— Семь лет, говорю. — Он кивнул на хайфай: — Семьдесят восьмой…

Стюарт откинулся в кресле, выразительно покачал головой:

— Не-а. Тридцать три и одна треть.

Я понижен в должности, и теперь моя работа — рассказывать истории из прежней жизни. Копаюсь в своих снах, выискиваю там лакомые кусочки для привередливого фельдмаршала и его пестрого воинства — банды отъявленных душегубов. Мы сидим на корточках вокруг костра; горят музейные знамена и драгоценные книги, пламя сверкает на патронташах и штыках. Мы едим человечину и пьем дрянное виски. Фельдмаршал хвастает выигранными им битвами, трахнутыми им женщинами, а когда запас его фантазии иссякает, наступает моя очередь. Я рассказываю про мальчика, у которого отец держал на пустыре голубятню. Мальчик вырос, и самым счастливым в его жизни был тот день, когда он предложил своей девушке руку и сердце и получил отказ, а случилось это на вершине громадного архитектурного памятника, и там тоже жили голуби.

Однако на фельдмаршала моя история, похоже, не производит впечатления, поэтому я возвращаюсь к самому началу.

Когда в кабинете худого седоволосого человека, барабанившего ключом по серому столу, со мной по законам мелодрамы приключился обморок, меня перенесли на поезд. Пока я лежал без сознания, тот доехал до границы Республики, по гребню плотины промчался на тот берег почти идеально круглого моря и углубился в стылую тундру.

Придя в себя на узкой койке, я обнаружил, что описался. Самочувствие было ужасным: голова раскалывалась, туловище ныло в нескольких местах и проснулась застарелая круглая боль в груди. Вокруг меня погромыхивал поезд.